Федор Васильевич Викулов по профессии художник и скульптор. Его работы экспонировались на всесоюзных и республиканских выставках, а также и на международных — в Париже, Нью-Йорке, Брюсселе.
Родился Ф. В. Викулов в 1919 году в селе Слободчики Усть-Ишимского района Омской области. Его юность и начало творческой деятельности были неразрывно связаны с древним русским городом Тобольском. Здесь, в знаменитой Тобольской косторезной артели, произошло становление будущего художника и скульптора. Автор автобиографической повести "Шаман из бивня мамонта", опубликованной в журнале "Наш современник" в 1987 году. Здесь приводится первая глава повести - "Наводнение", посвященная детству автора, проведенному в Слободчиках.
Кожевенный завод
История кожевенного завода построенного в нашем селе неизвестно откуда приехавшим дельцом Артемием Нефедовым, называвшим себя «мастером кожевенного дела», была у всех у нас на памяти.
Откуда появился в селе Нефедов — никто не знал. Едва ушла вода, как возник этот суетливый «мастер», забегал по селу из конца в конец. Быстро нанял мужиков с лошадьми, привез откуда-то постройки, установил их на холме за рекой и открыл завод.
Отец и мы с братом Александром работали на этом заводе постоянно. Михаил с Петром - изредка.
Отец по поручению. Нефедова ездил по селам и деревням, собирал коровьи и овечьи шкуры да вязанки сушеной коры, которую деревенские мальчишки сдирали с тальника, получая за это гроши. Шурка выполнял самые тяжелые работы: то закладывал шкуры в чаны-великаны, врытые глубоко в землю, и заливал их раствором извести, чтобы сходила с них шерсть, то вынимал из раствора голые скользкие шкуры, в несколько пудов весом,и перебрасывал их в такие же огромные чаны для дубления, то мял продубленные и высушенные жесткие кожи.
Я видел, как работал брат, не разгибая спины, отдыхая только во время получасового перерыва на обед. А хозяин все ворчал на него, говорил, что мало сделано, хотя работавшие на соседнем с Шуркой чане четверо рабочих делали меньше, чем он один.
Было жутко смотреть, как он, обнаженный до пояса, широко расставив ноги, стоит на двух гибких и скользких досках, положенных на края огромного чана, и массивными железными клещами выхватывает красивым сильным рывком из клокочущего под ним раствора извести тяжелую скользкую белую шкуру. с которой струится дымящаяся жидкость. Но вот шкура: летит в соседний чан, а брат уже нащупывает клещами следующую.
Меня удивляла покорность Александра. Стоило только сказать отцу о том, что мастер клевещет на него, все это кончилось бы. Но Шурка упорно молчал, а Нефедов продолжал глумиться над ним.
Мне было легче. Я работал на дуботолчке. Это небольшое сооружение — крыша на четырех толстых столбах, под крышей, в центре, столб-ось. В четырех метрах от него, по окружности, сооружен желоб, в который накладывалось корье. По этому желобу, по корью, катилось деревянное колесо-жернов с острыми железными зубьями. Оно катилось по желобу при помощи тяги — длинного бревна, идущего от центрального столба через центр жернова и выступающего за пределы кругового желоба метра на полтора. К концу тяги был прикреплен валек с постромками, куда впрягалась костлявая хозяйская кляча какой-то сивой масти. Под прямым углом к тяге в центральный столб-ось была вставлена жердь, так же как и тяга, выходящая за круговой желоб. К этой жерди привязывался повод сивки.
Я должен был целыми днями ходить за тягой по кругу, непрерывно понукая и подхлестывая клячу. Стоило хотя бы на минуту прекратить понукания, как она сразу же останавливалась, и тотчас слышался хриплый лай хозяина-мастера:
— Не спи! Погоняй! Отцу пожалуюсь!
Но жаловался он на меня редко, поскольку я нужен был ему еще для одного дела.
С тех пор как Нефедов извел в озерке рыбу, — промывал шерсть от извести, — он вывез на берег свою пасеку. Вот для работы на пасеке я и нужен ему был.
Однажды Клава, носившая нам на завод обед, играла около дуботолчки в мяч, и он укатился с холма на лужок, к ульям. Я спустился туда и спокойно забрал мяч. Мастер видел это и был удивлен, что пчелы не тронули меня, тогда как его, хозяина, жалили немилосердно — не спасали ни сетка, ни дымокур.
С тех пор я стал его незаменимым помощником на пасеке. Это позволяло мне иногда, во время сбора меда, отдохнуть от работы на дуботолчке. Правда, нужно было терпеть присутствие мадам Нефедовой — необычайно толстой и злой старухи, приезжавшей на пасеку в тарантасе. Ее рыхлое тело выпирало из платья, как выпирает из квашни перестоявшее тесто. Злобе же ее не было предела, равно как и нетерпению. Бывало, не успеет сойти с тарантаса, уже требует, чтобы ей поскорее доставили мед. Но я на ее окрики и злобную ругань отвечал еще более замедленными движениями. Это приводило ее в ярость. Спуститься же вниз, к пчелам, старуха боялась, поэтому металась в бессильной злобе, что немало веселило рабочих. Я понимал это по их смеющимся лицам...
Хозяин суетился, нервничал, ибо знал, что дома его ждет жестокая трепка. Это не было секретом ни для кого: супруга даже здесь, на заводе, награждала иной раз мужа увесистыми затрещинами. — Федя, поскорее, ради бога! — жалобно умолял меня хозяин. Но этот удивительно маленький, черный, со взъерошенной бородой человечек не вызывал у меня жалости. Я знал уже цену его ласковым словам и заискивающей улыбке и без сожаления смотрел в его опухшее, изжаленное пчелами лицо. А пчелы одна за другой пробирались к нему под сетку. Они так допекли своего хозяина, что он не выдержал, сорвал с головы сетку и, отрывисто ругаясь, словно лая, кинулся бежать на холм, к заводу. Рассерженные пчелы летели за ним следом, догоняли и жалили его. Он бежал, не видя дороги, падал, поднимался и снова бежал. А я, даже не замечая своей жестокости, весело смотрел на его горе. Пусть немного потерпит и хозяин, любивший смотреть на чужое несчастье.
Не спеша я поставил в улей пустые рамки и закрыл его. Двое рабочих, присланных хозяином, осторожно, чтобы не рассердить пчел, унесли на завод бак с медом и все оборудование.
Я вернулся на дуботолчку, и колесо-жернов, дробя корье, снова покатилось по кругу-Желобу, в шутку прозванному рабочими «заколдованным кругом». Мне же казалось, что не только круг, но и я сам заколдован, и никогда не вырваться мне из этого круга, никогда. Было тяжело и страшно.
Однажды ранним осенним утром, не успели мы умыться и занять места за столом, как отворилась дверь, и в комнату впрыгнул Нефедов. Суетливо перекрестившись, он оскалил желтые зубы и быстро заговорил:
— Незваный гость хуже татарина! Можно к тебе, Василий Георгиевич?
Вымазав грязью половичок, лежавший у порога, не дожидаясь приглашения, он сбросил с себя прямо на пол, шуршащий брезентовый дождевик и, шлепая грязными сапожками, подбежал к столу, протянул отцу покрытую густой черной шерстью руку с неестественно длинными коричневыми ногтями на кривых узловатых пальцах. Отец, молча, пожал эту руку и сказал Шурке»";
— Ну-ка, уступи место гостю.
Шурка встал со своего места и молча, пошел за дверь.
— Куда?! — заорал отец, но Шурка словно не слышал. Отец в досаде махнул рукой.
— Вишь, какой он упрямый у тебя! — ввернул гость, усевшись на Шуркину табуретку. — Вот и на заводе так: не скажи ничего — сейчас бросит работу. Самондравный! И других подбивает не слушать мастера — меня, значит. В кого он у вас ленивый такой? Все время понукать приходится. Ну да я не о том зашел поговорить с тобой, Василий Георгиевич, — видя, как хмурится отец, повернул он разговор.
- Вот поздравить тебя пришел да о деле поговорить - юлил перед отцом этот черный гном — Распечатай Василий Георгиевич! Ополоснем встречу. - громко сказал он и вытащил бутылку с вином. Отец отколотил вилкой сургучную головку и, вынув пробку, отдал бутылку Нефедову.
- Дина! Подай стаканчики! - обратился отец к матери.
Мать подала на стол две стопки.
- А, Владимировна, здравствуй! - сделал Нефедов удивленное лицо, словно только что заметил присутствие матери.
- Здравствуй, Артемий Нефедыч. - строго поздоровалась мать.
- Этих послал бы ты сегодня на завод, очень нужны — сказал Нефедов отцу, указывая на Михаила с Петром. Потом, ухмыляясь, стал наливать в стопки вино. Руки его дрожали. Мне показалось, что за нашим столом сидит не хозяин завода, а огромный черный паук с двумя головами и множеством крючковатых лап высосавший Шуркину кровь и теперь наливавший ее в стопки, чтобы выпить снова каплю за каплей.
Когда этот паук поднял своей волосатой лапой стопку, в ней, просвеченная лампой, загорелась алая кровь. Я, помню, дико закричал:
— Шуркина кровь! — и, получив от отца щелчок по лбу, нырнул под стол, а выбравшись оттуда, юркнул в дверь.
На завозне Шурки не было. Значит, он уже .ушел на завод. Вздрагивая от сырости и подступавшей к горлу тошноты, я побежал к заводу.
С речки повеяло свежим ветерком.
Около угла заводского здания сидели на перевернутой корзинке Шурка и сторож дед Игнат. Шурка тоскливо смотрел на озерко, а дед Игнат что-то горячо доказывал ему...
Стали подходить рабочие. Появился и сам «мастер». Открыв огромную заводскую дверь, он закричал:
— Чего стоите! Заходите! Работу начинайте!
Я вывел из конюшни сивую клячу, запряг ее и уныло побрел за тягой, помахивая хворостиной, покрикивая.
С рассветом с востока подул сырой холодный ветер. Откуда-то из-за церкви, едва не столкнув ее с холма в омут, неслась огромная черная туча. Она опускалась все ниже и ниже, словно готовилась раздавить своей тяжелой черной грудью холмик с дуботолчкой, с заводом, с сушилками. Цепляясь рваными лохмотьями за крыши построек, за землю, туча прошла над садами Ставских и скрылась. Вслед за ней, словно вдогонку, проплыли небольшие серенькие тучки, а потом небо заголубело, ослепительно засияла белизной высокая колокольня под яркими лучами солнца.
Неожиданно рано, задолго до обеденного перерыва, пришла Клава и с трудом, скособочившись от тяжести, поднялась на холм. — На всех четверых тащу. Тяжело, — пожаловалась она, поставив узелок на землю. — Тут и завтрак вам с Шуркой, и обед. Мама плакала — неси, говорит, скорее, а то они голодные там.
— До обеда долго ждать. Ты иди домой. А то, как бы дождя не было, видишь, вон тучи опять собираются.
Я вернулся в свой «заколдованный круг» и, шагая под монотонный скрип жерновов, наблюдал, как Михаил с Петром таскают тяжелые корзины-носилки с мокрой, парившейся на холоде шерстью.
Вскоре стал накрапывать редкий дождик.
Обедали в моем «заколдованном кругу». Братья, мокрые и уставшие, ели вяло, каждый думал свою невеселую думу.
— Вот вы где притаились! — через желоб перемахнул Гришка Костылев, с весны работавший, на заводе. — И не слышно их! Что плохо едите? — тряхнув своим рыжим чубом, с которого посыпались дождевые капли, не дожидаясь приглашения, он принялся за оставшийся нетронутым пирог.
— А я скажу дяде Васе! Вот увидите, скажу! Пусть только приедет,— расправляясь с пирогом, говорил Гришка, вроде ни к кому не обращаясь.
Но Шурка перестал жевать и, отвернувшись в сторону, проворчал сердито:
— Это не твое дело!— И добавил мрачно: — Скоро и так все кончится.
— Да ну тебя! Кончится! Никогда не кончится! — осердился Гришка и, махнув рукой, побежал к заводу, где в дверях на опрокинутых корзинах сидели рабочие и доедали свой обед. Следом за ним ушли братья.
Немного погодя я увидел, как со стороны речки, отворачиваясь от косого дождя, быстро прошел в маленькую запасную дверь завода отец, подгоняемый секущим спину дождем. Я тоже поспешил в цех.
Неподалеку от двери тихо стояли рабочие и, вытянув шеи, смотрели в противоположный конец огромного заводского цеха, откуда раздавался лающий голос хозяина. Он распекал Шурку, бегая вокруг чана, на котором тот стоял и, словно не замечая хозяина, перебрасывал огромные белые шкуры в соседний чан.
Ни хозяин, ни Шурка не видели тихо вошедшего и остановившегося у дверки отца.
— Ты перестанешь у меня лениться? — взвизгивал маленький черный гном. — Видишь, ребята уже кончили вынимать! А ты все еще торчишь тут. Хочешь товар мне испортить?!
— Да уйди ты ради бога, не мешай. Уроню на тебя шкуру невзначай и конец тебе — придавит! - взмолился-пригрозил Шурка, придерживая правой рукой большие клещи, приставленные к ноге, а левой пытаясь смахнуть с лица крупные капли пота.
- А-а! Ты угрожаешь мне! Вот я тебя проучу!
Хозяин схватил валявшиеся на полу сломанные клещи и бросился к Шурке. Но прежде чем хозяин сделал несколько шагов, Шурка вышиб у него клещи, схватил его за галстук и за штанину и сильным рывком и сильным рывком швырнул в чан с раствором извести. Вовремя подоспевший отец успел все же поймать брыкнувшую в воздухе ногу хозяина и с трудом удержал его, когда тот, ударившись боком о внутреннюю стенку чана, повис у него в руке — вниз головой, над страшным раствором.
Многим показалось, что отец не удержал хозяина, кто-то ахнул сдавленно. Но когда увидели, как отец извлекает за ногу брыкающегося хозяина, все как-то облегченно и вместе с тем разочарованно вздохнули.
Несмотря на жгучую ненависть к хозяину, рабочим не хотелось, чтобы кто-то был наказан за его убийство. Тем более, чтобы отвечали за все Шурка и отец.
Отец опустил хозяина на пол, и тот, быстро поднявшись на ноги, стоял и молчал, видно, лишившись с перепугу дара речи. Его черная борода мелко тряслась вместе с опустившейся нижней челюстью, а черные маленькие глазки бегали злобно и тревожно, как у затравленного хорька. Поняв, что никто не собирается его убивать, он юркнул в маленькую боковую дверку.
Отец был бледен, он смотрел на Шурку глазами, полными муки и слез. Потом, сделав шаг, протянул к нему руки, чтобы обнять, но тот отстранился и, подняв на отца еще горящие гневом глаза, угрюмо попрекнул:
— И зачем ты помешал мне?! Такую гадину пожалел!
— Да разве его я жалел?! — живо откликнулся отец. — Я тебя спас от убийства. — Губы отца затряслись, он говорил с трудом. — Да и руки марать не надо. Я ведь сам виноват, недосмотрел. Ты прости меня, сынок. Прости. Уйдем отсюда. Я тоже не буду на него работать. Пойдемте все домой. — Он еще раз сделал попытку обнять Шурку, но тот быстро пошел к двери.
— И мы кончаем! И мы уходим! — закричали рабочие.
— Довольно на нэпмана горб гнуть! — выкрикнул Гришка.
Рабочие зашумели и дружно двинулись за отцом.
— Дядя Василий! — обратился к отцу Гришка. — Написать бы про него надо, про нэпмана проклятого!
— Надо, Гриша, надо! Соберемся все и напишем.
С заводом было покончено.
